Большая Европа: этапы становления

Одним из наиболее расхожих терминов в современном политическом лексиконе Европы стали за последние годы «ценности». Под ними имеются в виду основные принципы устройства общества и государства, разделяемые большинством граждан. Вводя нравственные критерии добра и зла в отношения между людьми, система ценностей служит своего рода сеткой координат, без которой любая цивилизация утрачивает свою идентичность, если не сам смысл существования.

Хотя с течением времени ценности могут значительно эволюционировать, их основа все же довольно стабильна. Представляя собой устойчивые стереотипы общественного сознания, оставленные в наследство многими поколениями предков, они закрепляются в нравах и обычаях народов, догматах и ритуалах религиозных конфессий, нормах законодательства. Их олицетворяют образы подлинных или мифологизированных героев прошлого — пророков и святых, гениев науки и культуры, великих государственных деятелей и полководцев.

«Все народы Европы имеют общую физиологию, некоторое семейное сходство. Вопреки огульному разделению их на латинскую и тевтонскую расы, на южан и северян — все же есть общая связь, соединяющая их всех в одно целое и хорошо видимая всякому, кто поглубже вник в их общую историю. Вы знаете, что еще сравнительно недавно вся Европа называлась христианским миром, и это выражение употреблялось в публичном праве. Кроме общего характера, у каждого из этих народов есть еще свой частный характер, но и тот, и другой всецело сотканы из истории и традиции. Они составляют преемственное идейное наследие этих народов, — писал один из выдающихся русских мыслителей XIX в. П.Я.Чаадаев. — … Это — идеи долга, справедливости, права, порядка. Они родились из самых событий, образовавших там общество, они входят необходимым элементом в социальный уклад этих стран. Это и составляет атмосферу Запада; это — больше, чем история, больше, чем психология: это физиология европейского человека»¹.

Этапы становления

Процесс формирования общей системы европейских ценностей прошел ряд последовательных этапов, каждый из которых оставил после себя глубокий след. Она напоминает не монолитный обелиск, а скорее пирамиду, сложенную веками из разных строительных материалов.

Фундаментом этой пирамиды служит наследие Античности — древних Греции и Рима. «На берегах и островах Эгейского моря возникла цивилизация, имеющая исключительное значение не только для своего времени и географических рамок, но и уникальная по интенсивности своего влияния на традиции культуры, в которой мы живем до сих пор», — писал британский историк Европы Дж.М.Робертс².

Древние греки передали современным европейцам представление об окружающем мире как гармоничном целом, фундаментальные категории философии, этики и эстетики, основные формы государственного строя — автократию, аристократию и демократию, предупредив об опасности вырождения их при определенных обстоятельствах в тиранию, олигархию или анархию. Хотя демократические Афины потерпели поражение в войне против аристократической Спарты, после чего вся Греция подпала под власть Македонии, затем Рима, афинская демократия, даже ограниченная рабовладением, навсегда осталась в сознании европейцев символом народовластия — решения стоящих перед государством проблем по воле большинства.

В древней Элладе родились и достигли расцвета основные виды и жанры европейской культуры — литература, драматургия, театр, скульптура, живопись, наконец, спорт, о чем до сих пор напоминают Олимпийские игры.

Не менее важным компонентом в формировании системы ценностей современной Европы стало право Древнего Рима. «Нередко говорят, что римское право является одним из устоев европейской цивилизации. Это действительно так», — констатирует британский историк Европы Норманн Дэвис³.

Само латинское слово «lex» («закон») переводится как «связь», т.е. взаимозависимость между членами общества. Хотя своды законов были уже гораздо раньше в деспотиях Древнего Востока — от Хаммурапи до Моисея, именно римское право впервые юридически отделило гражданскую сферу жизни от публичной, закрепило понятие частной собственности, ввело в качестве способа решения гражданских споров открытый состязательный процесс между равноправными сторонами, где суд выносит приговор на основе писанного законодательства. «Dura lex sed lex » («Закон суров, но это закон») гласит латинская формула, украшающая до сих пор судебные учреждения многих европейских стран.

Римская правовая культура стала основой самой эффективной для своего времени гражданской и военной администрации — четко структурированной системы управления государством, где каждый носитель власти имел строго определенный круг полномочий и ответственности. Она продолжала бесперебойно функционировать даже при правлении императоров-тиранов вроде Калигулы или Нерона.

Важнейшим истоком европейских ценностей стало христианство. Придя в Европу с Ближнего Востока и превратившись за три столетия из мелкой гонимой иудейской секты в государственную религию Римской империи, оно принесло Европе основу ее духовной культуры. Десять заповедей Ветхого завета и евангельская проповедь любви к ближнему, милосердия, покаяния служили на протяжении двух тысячелетий моральным компасом в житейском море для десятков поколений европейцев.

Это особенно характерно для Европы Средних веков, когда христианская вера была безраздельно господствующей формой общественного сознания. С христианством тесно связаны такие кардинальные ценности европейского феодального общества, как кодекс рыцарской чести, верности вассала сеньору, куртуазного служения Прекрасной даме, легенда о мистическом Граале — кубке с обращенной в вино кровью Спасителя, символизировавшего вечные поиски недостижимого идеала. Романтическую ностальгию по этим ценностям, тронутую грустной иронией, олицетворяет «рыцарь печального образа» — Алонсо Кихана Добрый, известный под именем Дон Кихота.

В истории европейского христианства было немало мрачных страниц — жестокие преследования еретиков, охота на ведьм, костры инквизиции, исступление крестовых походов и кровавых религиозных войн, обскурантизм и фанатичное мракобесие. Они послужили суровыми уроками, включив в систему ценностей европейцев такое фундаментальное понятие как веротерпимость (которой ныне не хватает, к сожалению, многим другим великим монотеистическим религиям).

Вековая борьба за первенство между светской и духовной властями — императорами и папами на Западе, басилевсами или царями и патриархами на востоке Европы завершилась в конечном счете отделением в большинстве европейских стран церкви от государства и школы от церкви, закреплением в Конституциях секулярного принципа свободы совести, не допускающего дискриминации за религиозные убеждения или их отсутствие.

Если античность и христианство послужили истоками европейских ценностей, то решающими вехами в их исторической эволюции стали эпохи Ренессанса и Просвещения.

Апеллируя к античным образцам, мыслители-гуманисты Ренессанса — Эразм, Брант, Макиавелли (XIV-XVI вв.) поставили человека в центр мироздания, провозгласили его мерой всех вещей. Широко раздвинув горизонты Европы в ходе великих географических открытий, а Земли — во Вселенной, Колумб, Магеллан, Коперник помогли европейцам осознать безграничные возможности человеческого ума и воли, Леонардо да Винчи или Микеланджело — величия его творческого гения⁴.

К эпохе Ренессанса и Реформации относится формирование такой характерной черты психологии западноевропейцев, как индивидуализм. Под этим термином, имеющем обычно негативные коннотации, имеется в виду отнюдь не просто равнодушие к окружающим людям и готовность жертвовать чужими интересами ради собственных.

Речь идет о чувстве собственного достоинства, независимости от чужих милостей, инициативе и готовности к риску, личной ответственности за свои поступки. Именно эти качества, воспетые впоследствии романтиками, побудили европейцев отправиться вслед за Марко Поло, Плано Карпини, Афанасием Никитиным в далекие странствия к иным цивилизациям, за Кортесом, Писарро, Ермаком — на завоевание горстками конкистадоров или вольных казаков целых континентов.

Материальными предпосылками Ренессанса стало бурное развитие торговли, банковского дела, теснивших свойственное феодализму натуральное хозяйство. Средневековая культура деревни, замка, монастыря уступала городской с ее ремесленными цехами, купеческими гильдиями, выборными магистратами и коммунальными свободами. Мануфактурное, затем фабричное производство на основе наемного труда брало верх над крепостничеством и земельной рентой.

«Традиция частной собственности подготовила подъем рыночной экономики, являющейся одной из характерных черт европейского континента. Со времен Ренессанса обмен товарами между ведущими европейскими странами, путешествия ради торговли, отправление в путь судов, груженных тканями, продовольствием, винами или инструментами, становится повседневной практикой, — пишет Доминик де Вильпен. — …Появление капитализма лишь еще более углубит связь между европейским индивидуализмом и торговой традицией континента. Принимая термины Вебера, можно считать, что развитие капитализма опиралось на дух протестантизма — религии, которая обещает своим верующим спасение души с учетом их успеха, являющегося плодом не столько их личного труда, сколько божественного избрания»⁵.

Не менее значительный, поистине капитальный вклад в формирование системы европейских ценностей внесло Просвещение. Блестящая плеяда философов XVIII в. — Вольтер, Руссо, Дидро, д’Аламбер провозгласили критический разум, не признающий ни предрассудков, ни традиционных авторитетов, единственным инструментом познания законов окружающего мира и его перестройки на рациональных началах. Среди интеллектуальных элит Европы наука начала постепенно теснить религию как ведущая форма общественного сознания.

Именно энциклопедисты ввели понятие естественных прав человека и гражданина, нашедших выражение в бессмертном лозунге Великой Французской революции 1789 г. — Свобода, Равенство, Братство. Нанеся сокрушительный удар по сословным привилегиям дворянства и духовенства, по неограниченной власти абсолютных монархов, она стала решающим этапом в утверждении европейской демократии.

Эта революция дала мощный импульс и пробуждению у европейских народов национальных чувств. Якобинцы недаром называли себя «патриотами». В ходе революционных, затем наполеоновских войн подданные лоскутных династических империй и княжеств, поднявшие оружие против иноземного гнета, впервые почувствовали себя полноправными гражданами — главными защитниками свободы и независимости своих отечеств.

«Весна народов» — революция 1848 г. оставила европейцам в качестве не только принципа международного права, но и моральной ценности право наций на самоопределение. Оно стало мощным катализатором объединения раздробленных веками Германии и Италии, освобождения народов Балкан от оттоманского господства, Ирландии — британского, Польши — русского и немецкого, Чехии и Словакии — австрийского.

Демократия и национальная идея стали, каждая по-своему, основными двигателями модернизации общественной жизни Европы XIX в., значительно обогатив систему ее духовных ценностей. Вместе с тем, уже в середине столетия первая промышленная революция, начавшаяся в Англии, выдвинула на повестку дня грозный «социальный вопрос». Стремительное развитие индустрии на базе капиталистического способа производства сопровождалось подъемом рабочего движения, послужившего питательной почвой для идей социализма.

На уровне ценностей основой всех социалистических течений — социал-христианских, утопических, анархо-синдикалистских, социал-демократических, наконец, коммунистических являлось стремление к социальной справедливости, преодолению неравенства между меньшинством собственников средств производства и большинством людей наемного труда. Однако конкретные формы борьбы европейских социалистов за достижение этих целей варьировались в весьма широком диапазоне — от частичных реформ в рамках рыночной экономики (повышение зарплаты, улучшение условий труда под нажимом профсоюзного движения и деятельности социал-демократических партий в парламенте) до решительной классовой борьбы, установления революционным путем диктатуры пролетариата, национализации средств производства и построения бесклассового общества.

На рубеже ХХ в. европейская цивилизация достигла апогея своего расцвета. Европа, население которой составляло четверть человечества, далеко превосходила все остальные континенты по развитию науки, экономики, культуры, военной мощи. Именно в европейских странах были сделаны величайшие открытия, перевернувшие представление людей о законах мироздания — теория относительности, квантовая механика, радиоактивность. Двигатель внутреннего сгорания, автомобиль, авиация предвещали вторую промышленную революцию. Модернизм в искусстве коренным образом обновил каноны художественного творчества. Европейские державы разделили планету на колониальные империи и сферы влияния⁶.

Вместе с тем именно в тот момент внутри прочно сложившейся, казалось, системы европейских ценностей появились все более глубокие скрытые трещины. Идеология либерализма, включавшая парламентскую демократию и свободу торговли, столкнулась не только с сопротивлением вчерашнего противника — традиционалистских авторитарных монархий в преимущественно аграрных странах, но и с вызовом нового в лице социализма. Более того, как одной, так и другой идеологии угрожала волна воинствующего национализма, все более выходившая из-под контроля.

Единство в многообразии

Французский философ XVII в. Блез Паскаль иронически заметил, что «истина по одну сторону Пиреев становится заблуждением по другую». Действительно, исторически сложившаяся общность основных цивилизационных параметров европейских народов отнюдь не означает их полного слияния в единую нацию континентального масштаба. Британский историк Европы Норман Дэвис обоснованно указывает на различие между самими понятиями европейской цивилизации и составляющих ее культур, которые сохраняют национальную самобытность: «Цивилизация есть сумма всех идей и традиций, унаследованных от Античности и христианства, которая была привита на местные культуры народов Европы извне, сформировав общее наследие. Напротив, культура вырастает изнутри, из повседневной жизни каждого народа. Она формируется из всего того, что является специфической особенностью данной нации — ее родного языка, фольклора, религиозных течений, неприятия чужих»⁷.

Система ценностей является по сути дела связующим звеном между общей европейской цивилизацией и ее национально-культурными компонентами, своего рода равнодействующей между центробежными и центростремительными силами на континенте.

Основными этнолингвистическими группами народов Европы, говорящих почти исключительно на индоевропейских языках, являются германская с ее англосаксонской и скандинавской ответвлениями, романская и славянская. Помимо языков, их разделяют разные территории, масштабы, численность населения, климатические условия, конфессии, а главное — исторические судьбы.

Южные, средиземноморские народы — итальянцы, французы, испанцы, португальцы, румыны, которые были некогда под властью Рима, унаследовали от него романскую языковую основу и писаное римское право. В конфессиональном отношении они принадлежат в основном к римско-католической церкви, управляемой Ватиканом (кроме православных греков и румын).

Со своей стороны северная германо-скандинавская группа (немцы, голландцы, англичане, шведы, норвежцы, датчане, исландцы), где римское присутствие являлось менее чувствительным или не существовало вообще, сохранили, помимо собственных языков, многие черты обычного, прецедентного права и исповедуют главным образом различные формы протестантизма — лютеранство, кальвинизм, англиканство.

Стоящие лингвистически особняком угро-финские народы (венгры, финны, эстонцы, мордва, черемисы и т.д.), баски и албанцы культурно тяготеют к соседним ареалам — германскому или романскому.

Культурно-конфессиональный водораздел между Севером и Югом Европы не всегда совпадает с государственными границами. Он проходит порой внутри отдельных государств — не только многонациональных Бельгии и Швейцарии, но также Германии. Если ее южные и западные земли, составлявшие некогда часть Римской империи, после религиозных войн XVI в. остались католическими, то северо-восточные приняли протестантизм.

Особое место в германской лингвистической группе занимают народы Британских островов: англичане являются в основном потомками пришельцев из Германии и Скандинавии — англосаксов и норманнов, тогда как шотландцы, уэльсцы родственнее бретонцам во Франции, а ирландцы — автохтонным кельтским этносам. Они существенно отличаются культурно, конфессионально (ирландцы — ревностные католики) и психологически друг от друга, но еще больше от народов континентальной Европы ввиду специфически партикуляристской ментальности островитян.

Еще более заметны внутрицивилизационные грани на востоке Европы. Хотя все славянские народы принадлежат к одной языковой группе и культурно созвучны, история разделила их на три различные ветви.

Западные славяне — поляки, чехи, словаки, словенцы после раскола христианской церкви остались католиками, подчиненными Ватикану и использующими латинский алфавит. Экономически, а отчасти и культурно часть их была долго связана узами истории со Священной Римской империей германской нации, затем Австро-Венгрией, другая, особенно поляки — скорее тяготела к романской ветви (Франция).

Напротив, славяне южные — сербы, черногорцы, македонцы, болгары приняли христианство (как и восточные) от греческой Византии, сохранив после раскола 1054 г. верность православию и кириллице в письменности. Подпав на 500 лет под владычество турецко-мусульманской Оттоманской империи, они отстояли в упорной борьбе свои языки, культуру, религию, но сохранили в быте, нравах определенный восточный колорит.

Результатом оказались свойственная Балканам этноконфессиональная чересполосица («балканизация») и острота национальных противоречий, превратившая полуостров в «пороховую бочку» Европы. Именно там вспыхнула Первая мировая война, предлогом для которой послужило убийство сербским националистом Гаврилой Принципом австрийского эрцгерцога Франца-Фердинанда. В ходе кровавого распада Югославии в 90-х гг. ХХ в. размежевание прошло во многом  по бывшим границам между Австро-Венгрией и Оттоманской Портой, оставив с одной стороны католиков — словенцев и хорватов, а с другой — православных сербов, латиницу и кириллицу.

Самая многочисленная и значительная по территории подгруппа восточных славян — русские (великороссы), украинцы и белорусы, общей колыбелью которой была Киевская Русь, смыкаются с южными в верности православию и кириллице. Тем не менее, цивилизационные, в том числе ценностные факторы нередко отступали перед геополитическими. Например, Болгария, обязанная России освобождением от турецкого владычества, тесно связанная с ней конфессионально, культурно, на уровне традиций, оказалась в двух мировых войнах в лагере ее противников, тогда как католическая Франция, нуждавшаяся в противовесе германской угрозе — союзницей.

Со времен крещения Св.Владимиром киевлян в 988 г. восточное славянство, точно также, как южное или западное, являлось органической составной частью христианской Европы, полностью разделяя систему ее средневековых ценностей. Дочери великого князя Ярослава Мудрого были замужем за королями Франции, Венгрии и Норвегии, купеческие республики Великого Новгорода и Пскова фактически входили в Ганзейский союз на Балтике с немецкими и скандинавскими городами.

Церковный раскол, но особенно вторжение в середине XIII в. татаро-монголов, за которым последовало 240-летнее господство мусульманской Золотой Орды, существенно изменили ситуацию. Русь оказалась надолго отрезанной от Западной и Центральной Европы, оставшись в стороне от важнейших этапов формирования ее культурной идентичности — Ренессанса, Реформации, великих географических открытий. Даже после того, как русские княжества преодолели усобицы, сплотились вокруг Москвы и сбросили татарское иго, последствия этой изоляции еще долго давали себя знать.

Именно тогда возник спор о пределах Европы, который продолжается до сих пор. На западе ими со всей очевидностью считаются Атлантический океан, на севере — Северное и Балтийское, на юге — Средиземное моря. Между тем на востоке эта граница, формально проходящая по Уралу, сугубо условна. Уже в XVI в. Московское царство завоевало Сибирь, раздвинув свои пределы далеко в глубь Азии — до Тихого океана, а на некоторое время даже до Аляски и побережья Северной Америки вплоть до Калифорнии. Причем это гигантское евроазиатское пространство оказалось, ввиду крайней малочисленности коренного населения и его ассимиляции, в цивилизационном отношении практически однородным.

В связи с этим вопрос о границе Европы перерос из географического в культурный и политический — о принадлежности России к европейской цивилизации вообще и системе ее ценностей в частности.

Мнения на этот счет разделились как на Западе, так и в самой России. Западноевропейские путешественники и дипломаты, посещавшие Московию в XV-XVII вв., — посол императора Священной Римской империи Сигизмунд фон Герберштейн, шведского короля — епископ Пауль Юуустен, папы римского — иезуит Антонио Поссевино и многие другие рисовали страну в весьма мрачных красках⁸. «Россия Ивана III, затем Василия III (1505-1533 гг.) выглядит в западном подсознании как варварская страна — антипод европейской культуры и обычаев. Убежденные в превосходстве западной культуры, на олицетворение которой они претендовали, редкие западные наблюдатели, путешествовавшие тогда по России, наперебой подчеркивали в своих записках варварство и грубость нравов русского двора и его глубокое культурное невежество, сочетающееся с самодовольством», — пишет современный историк отношений Западной Европы с Россией Мари-Пьер Рей⁹.

Эта инерция сохранялась и после реформ Петра I, который модернизировал по европейским образцам административную систему страны, ее армию, образ жизни и вкусы правящей элиты. Представление об имманентной цивилизационной несовместимости Европы и России из-за ее континентальных масштабов, евроазиатской географии, сложной истории, наконец, этно-конфессиональной неоднородности прочно укоренилось в сознании значительной части западноевропейских элит.

Концентрированным отражением этого устойчивого психологического стереотипа стали путевые заметки Астольфа де Кюстина, вышедшие в свет в Париже в 1843 г.

Типичный представитель легитимистской аристократии, оппозиционной режиму либерально-буржуазной Июльской монархии во Франции той эпохи, маркиз де Кюстин отправился в самодержавную Россию в поисках подтверждения своих взглядов и был принят в верхах тогдашнего российского общества, включая самого императора Николая I, довольно благосклонно. Однако увиденное шокировало французского визитера до такой степени, что отчет о его путешествии стал суровым обвинительным актом российскому самодержавию и продолжает играть немалую роль в борьбе мнений вокруг России на Западе вплоть до наших дней¹⁰.

Отмечая многие реальные черты николаевской действительности — произвол верхов, бесправие и раболепие низов, мздоимство и казнокрадство чиновничества, полицейскую слежку и недоверие к иностранцам, смесь враждебности к Западу со спесью и тайной завистью к нему, Кюстин пытался объяснить их некими перманентными геополитическими особенностями страны.

Его основной тезис сводился к тому, что необходимость сохранить контроль над огромной территорией с плохими средствами сообщения и этнически неоднородным населением чуть ли не фатально придает российскому государство черты азиатской деспотии, где власть самодержца не ограничена, по сути, никакими законами или автономными общественными институтами. В поисках легитимности эта власть окружает себя квазивизантийским ритуалом обожествления и гонится за военно-имперским величием вовне путем территориальной экспансии, стимулируемой отсутствием естественных границ. Результатом оказывается хроническое истощение потенциала страны, препятствующее превращению ее в процветающую цивилизованную нацию.

Хотя тенденциозность автора имела следствием множество фактических ошибок, преувеличений и просто передержек (например, обвинений русских в неспособности к оригинальному творчеству и слепой подражательности достижениям Европы), его памфлет имел значительный успех, который объяснялся вполне определенными причинами.

Хроническое отставание России от Западной Европы в экономике, технике, но особенно по жизненному уровню, обрекавшее ее на догоняющее развитие, внушали европейцам чувство превосходства. В русском национальном характере на Западе подчеркивались отрицательные черты — склонность к пустопорожним спорам, колебания между крайностями, расхлябанность, лень, пьянство.

С другой стороны гигантские масштабы страны, ее значительный военный потенциал, закрытость от внешнего мира порождали недоверие и страх. Стремление России к незамерзающим «теплым морям» — Черному и Балтийскому, дававшим выход к мировым торговым путям, сталкивало ее с западными соседями — Швецией, Ливонским орденом, Польшей, Литвой и их союзниками на Западе, подкрепляя представление о якобы извечном русском экспансионизме. Эта типично фрейдистская комбинация противоположных комплексов наносила образу России в глазах европейской общественности значительный ущерб¹¹.

Однако на Западе негативный образ России никогда не был ни общепринятым, ни однозначным. Немалая часть политико-интеллектуальной элиты западноевропейских стран всегда проявляла к России пристальный интерес, окрашенный порой искренней, глубокой симпатией.

Этот интерес определялся, прежде всего, геополитическими причинами. Уже в XV в. папа римский искал после падения Константинополя помощи у царя Ивана III против мусульманской Оттоманской империи, чьи войска подходили к стенам Вены. Реформы Петра I сделали Россию одним из главных участников европейского «концерта держав», в рамках которого она выступала союзницей в альянсах, направленных против гегемонистских притязаний наполеоновской Франции или имперской Германии.

Вплоть до объединения Германии в конце XIX в. Россия выступала главным арбитром между ведущими германскими государствами — Австрией и Пруссией. Династия Романовых породнилась с многими немецкими (и датскими) княжескими фамилиями, представительница которых принцесса Ангальт-Цербская вошла в историю как императрица всея Руси Екатерина II. С ней переписывался Вольтер, посещал в Санкт-Петербурге Дидро, считавшие ее олицетворением «просвещенного абсолютизма». Общность интересов России, Пруссии и Австрии цементировалась тремя разделами Польши — до тех пор, пока создание Бисмарком Германской империи, нарушившее прежний баланс сил в Европе, не привело к франко-русскому союзу 1891 г. и англо-русскому в 1907 г.

В послепетровской России выходцы из германского дворянства («балтийские бароны») играли видную роль в придворных кругах Российской империи, ее армии, дипломатии, администрации, промышленности и торговле, науке и культуре. Сотни тысяч немецких крестьян и ремесленников, приглашенных Екатериной II на постоянное жительство в Россию, обслуживали города, создали процветающие сельскохозяйственные колонии в Причерноморье и Поволжье¹².

После Великой Французской революции 1789 г. в Россию хлынул поток тысяч эмигрантов, спасавших свои головы от гильотины якобинского террора. Некоторые представители аристократических фамилий Франции заняли высокие посты на русской службе (губернатор Одессы герцог Ришелье, Новороссии — граф де Ланжерон, морской министр маркиз де Траверсе). В то же время основная масса французских эмигрантов стали гувернерами и гувернантками, воспитав целые поколения русской дворянской элиты.

Еще во времена Ивана Грозного английский капитан Ченслер открыл торговый путь в Россию через Белое море, результатом чего стало развитие довольно значительных русско-британских торгово-экономических, а позднее, уже в XIX в. — и промышленных связей. Основа могущества Великобритании — ее королевский флот в значительной мере зависел от ввоза русского леса, льна, пеньки, сала.

Интенсивные дипломатические, военные, торгово-экономические связи Российской империи с Европой дополнялись культурными. Мериме, Готье, Дюма и многие другие представители западной интеллектуальной элиты открыли для Европы богатства русской культуры. Благодаря гению Толстого, Достоевского, Чехова она стала органической частью европейской цивилизации, внося в духовный мир Европы особое, свойственное русской культуре гуманистическое послание.

Русофильское течение западноевропейской общественной мысли получило наиболее широкое распространение в Германии, прежде всего в творчестве Иоганна Готфрида Гердера. Последователь Канта, предтеча немецкого романтизма конца XVIII в. (течение «Sturm und Drang» — «Буря и натиск»), друг Гете, он страстно искал противовес рационализму французского Просвещения в возврате к корням народной культуры, ее образной мифологии и мистике.

Концентрированное выражение всех этих черт Гердер увидел в России, где он провел (в Риге) несколько лет. Полвека спустя он выглядел бы как своего рода «анти-Кюстин». Резюмируя его взгляды на историческую миссию русского народа, историк и политолог А.И. Уткин пишет, что Гердер отмечал в русских «умственную подвижность, гениальную восприимчивость, широту охвата, талантливость, живость, отзывчивость, природное дружелюбие, твердость, упорство, а также несомненную противоречивость, излишнюю податливость внешним впечатлениям… Гердер увидел в России то необходимое дополнение Западу, которое, как он надеялся, совместит рационализм и сердечность, энергию и эмоциональность, твердость воли и отзывчивость души. Гердер увидел в русских носителей высокой гуманности, чуткой совести, самоотверженного человеколюбия»¹³.

После Великой Французской революции самодержавная крепостническая Российская империя стала оплотом контрреволюционных и антинаполеоновских коалиций, а с 1815 г. — Священного союза монархов против революционной опасности. Естественно, что к ней идейно тяготели представители всех консервативных сил, которые всячески пытались приукрасить российскую действительность в глазах европейцев, причем иногда в весьма гротескной форме: «Все книги полны утверждений о русском деспотизме и рабстве. Однако я могу вас заверить, что нигде человек не является столь свободным делать все, что захочет. Крайности смыкаются таким образом, что правление произвола отливается во многие республиканские формы», — писал виднейший идеолог европейской реакции Жозеф де Местр, который долго жил в Санкт-Петербурге в качестве посланника короля Сардинии¹⁴.

Напротив, демократические движения, непримиримо враждебные самодержавному «жандарму Европы», видели своих естественных союзников в российских революционерах — от декабристов до социал-демократов, поддерживая их всеми доступными способами, прежде всего через печать. Половинчатые, незавершенные, но все же реальные реформы в период царствования Александра II — отмена крепостного права, судебная, земская, административная, военная, затем появление после революции 1905 г. легальных политических партий, зачатки парламентаризма приветствовались либеральной общественностью на Западе как свидетельство движения России к Европе.

Зеркальным отражением двойственности образа России на Западе (но как бы с обратным знаком) являлось восприятие Европы Россией, в котором не менее причудливо переплетались противоположные чувства — тяготение и отталкивание.

Со времен раннего Средневековья русские княжества долж-ны были противостоять не только степным кочевникам, а затем татаро-монгольскому нашествию на востоке, но и немецким рыцарям-меченосцам и Польско-литовской державе на западе. Хотя цивилизационно азиатская Золотая Орда была несравненно более чуждой Руси, чем западные соседи, последние воспринимались ею порой еще более враждебно. Дело в том, что первые несли с собой грабеж, уплату дани, увод в рабство, тогда как вторые — потерю не только части территории и населения, но и культурной, конфессионально-духовной самостоятельности. Татаро-монголы, принявшие ислам, не стремились навязать его покоренным славянским народам, тогда как геополитическая экспансия европейцев сопровождалась систематическими попытками обращения, нередко принудительного, православных христиан в католичество. Между тем для Руси времен владычества Орды православная церковь служила гарантом сохранения национально-культурной идентичности и важным инструментом сплочения вокруг Москвы в единое государство, способное сбросить азиатское иго. Неудивительно, что окончательное освобождение в 1480 г. Великого княжества Московского сопровождалось переносом митрополии из Киева в Москву, а затем учреждением там собственной православной патриархии.

После взятия в 1453 г. Константинополя турками-османами папа римский Павел II активно содействовал браку Зои Палеолог, племянницы последнего византийского императора, жившей в изгнании в Риме, с великим князем Московским Иваном III. Папа надеялся не только получить тем самым сильного союзника против Оттоманской Порты, но и подготовить почву для перехода русской православной церкви под эгиду Ватикана.

Этот брак действительно состоялся 12 ноября 1472 г., но его последствия не оправдали надежд папского престола. Зоя Палеолог вернулась к православию, приняв имя Софьи, а Иван III еще ранее принял по собственному решению титул царя (т.е. «цезаря»), провозгласив себя тем самым наследником византийских императоров, равным императору Священной Римской империи германской нации в Вене¹⁵. Идеологической основой российского государства стала горделивая формула из послания монаха Елизарьевского монастыря Филофея царю, объявлявшая Москву «Третьим Римом» — оплотом истинного христианства («Два Рима пали, третий стоит, а четвертому не бывать»). Анализируя смысл этой фразы, историк русского православия Дмитрий Стремоухов отмечал, что в контексте эпохи она имела не наступательный, мессианский, а скорее оборонительный, изоляционистский характер: «Христианский универсализм Византии ревизовался, превратясь в узких рамках московского национализма в свою противоположность»¹⁶.

Стремление Московского государства подчеркнуть свое отличие от «латинской» Европы, сохранить верность традициям старины еще боле усилилось после Смутного времени начала XVII в., когда под угрозой оказалось само его существование.

Вместе с тем в московских верхах постепенно зрело понимание того, что в условиях изоляции от западного образования, науки, техники, товаров, специалистов страна неизбежно обречена на маргинализацию, оставаясь полуазиатскими провинциальными задворками европейской цивилизации. Именно осознание этого подготовило почву для беспрецедентных по решительности, а порой и варварской жестокости реформ Петра Великого, прорубивших для России «окно в Европу».

Однако петровская «революция сверху» оказалась сопряженной с огромными издержками — не только людскими и материальными (население страны сократилось на четверть), но также духовными. Между европеизированным, причем долгое время весьма поверхностно, тонким слоем служилого дворянства, бюрократии, нарождавшейся городской буржуазии и интеллигенции с одной стороны и народными массами, прежде всего закрепощенным, темным, неграмотным крестьянством, образовался глубокий разрыв не только в культуре, образе жизни, быте и нравах, но даже в языке. По существу в послепетровской России сложились две разные, во многом даже противоположные системы ценностей. Такого разрыва в Западной Европе не бывало нигде¹⁷.

Отрыв российских элит от народа усугублялся не менее глубоким расколом самих элит на тех, кто стремился довести модернизацию общества до европейских стандартов — отмены крепостного права, гарантий основных гражданских свобод в Конституции, создания выборных представительных учреждений, и их противниками, упорно сопротивлявшимися переменам во имя защиты исконных национальных традиций.

Хотя борьба между консерваторами и либералами, затем либералами и социалистами была общей чертой общественно-политической жизни всех европейских стран, выливаясь порой в революционнее потрясения, именно в России культурный раскол элит приобрел характер наиболее жесткого противоборства несовместимых систем ценностей. По существу это был конфликт между двумя путями развития страны — азиатским и европейским, четкий выбор между которыми крайне затруднялся двойственностью ее географии, истории и культуры. Причем оба лагеря в этом конфликте всегда были крайне неоднородными: эстафета европеизма переходила от Новикова и Радищева к либеральному окружению молодого Александра I, затем к декабристам, «западникам» Грановского, творцам реформ Александра II, кадетам Милюкова, социал-демократам Плеханова.

Символ веры российского западничества наиболее четко сформулировал один из его духовных отцов П.Я. Чаадаев: «Уже триста лет Россия стремится слиться с Западной Европой, заимствует оттуда все наиболее серьезные свои идеи, наиболее плодотворные свои познания и свои живейшие наслаждения. Но вот уже век и более, как она не ограничивается этим. Величайший из наших царей, тот, который, по общему мнению начал для нас новую эру, которому, как все говорят, мы обязаны нашим величием, нашей славой и всеми благами, которыми мы теперь обладаем, полтораста лет назад отрекся от старой России… С тем пор мы принадлежим Европе и Западу»¹⁸.

Напротив, защитники особого, отличного от Европы, пути для России резко осуждали деятельность Петра I, обвиняя его в разрыве с преемственностью духовных ценностей русского народа, насильственном навязывании ему чуждых образцов, результатом чего оказалась утрата органично присущих России нравственных ориентиров. Лагерь традиционалистов был идейно не менее разношерстным и противоречивым, нежели западников: он включал отнюдь не только твердолобых реакционеров-охранителей, чьим лозунгом служила известная формула графа Уварова «Самодержавие, православие, народность» или черносотенных националистов-погромщиков. В нем фигурировали и либеральные славянофилы (Киреевский, Хомяков, братья Аксаковы), революционные и либеральные народники, искавшие путь к социализму через крестьянскую общину, их преемники-эсеры.

Русские путешественники по Европе от Карамзина до Салтыкова-Щедрина, а порой даже непримиримо враждебные царизму политэмигранты в своих заметках зачастую бывали не менее суровы в оценках, нежели европейцы в отношении России, хотя, естественно, по-своему. Восхищаясь достижениями европейцев в гражданских свободах, в уровне жизни, комфорте, культуре, они резко осуждали их за мещанское самодовольство, меркантильную расчетливость, черствый эгоизм, вседозволенность нравов (разумеется, по российским меркам), лицемерие и ханжество.

Тем не менее, как уже отмечалось, в целом к началу ХХ в. могло казаться, что в эволюции европейской системы ценностей равнодействующая, в том числе по оси Восток-Запад, направлена на сближение. Более того, европейцы претендовали на то, что она представляет собой основу общечеловеческих ценностей, вершину мировой цивилизации.

Однако события пошли иным путем: никогда за долгую историю своей цивилизации Европа не пережила столь тяжелых испытаний — материальных и духовных, как на протяжении именного последнего столетия, поставивших европейскую цивилизацию вместе с системой ее ценностей на грань катастрофы. Роковой датой для судеб Европы стало 1 августа 1914 г. — начало Первой мировой войны.

Кризис и возрождение

История Европы всегда была, прежде всего, историей войн между населяющими ее народами. Важнейшими вехами в становлении культуры Древней Греции явились воспетая Гомером в «Илиаде» Троянская война, персидские, Пелопоннесская войны, наконец, грандиозная эпопея Александра Македонского. Древний Рим строил свое мировое величие на италийских, пунических войнах против Карфагена, завоевании господства на Средиземном море, захвате половины европейского континента, Ближнего Востока, Северной Африки. После Галльской войны Юлия Цезаря армия окончательно стала главной силой в государстве, выдвигая и свергая императоров.

Феодальная Европа Средних веков жила в условиях перманентных междоусобных войн, являвшихся источником и смыслом существования рыцарства. Столетняя, Тридцатилетняя, Семилетняя войны, войны за испанское, австрийское, польское наследства, кровавая череда наполеоновских походов, Крымская, австро-прусская, франко-прусская, многочисленные балканские войны очертили границы современных европейских государств.

Однако все эти войны, даже когда противники в них выступали под флагами защиты национальных или религиозных ценностей, велись, в конечном счете, за определенные материальные интересы — экономические, территориальные и прочие, сохраняя внутрицивилизационный характер. Напротив, обе мировые войны, начавшиеся как империалистические, дважды приводили к межцивилизационному расколу, создав почву для появления в Европе качественно нового феномена — тоталитаризма, который открыто отвергал, независимо от своей идеологической окраски, всю традиционную систему европейских ценностей.

Обе мировые войны ХХ века, где Европа являлась исходным рубежом, главным полем битвы и основной жертвой, отличались от всех предыдущих по существу. Хотя основные причины их также носили экономический и геополитический характер борьбы за передел территорий, населения, рынков, источников сырья, сфер приложения капитала, в самой Европе и за ее пределами — в колониях, последствия их неизменно оказывались катастрофическими для всех участников, как побежденных, так в определенной мере и победителей. Это определялось не только беспрецедентной численностью армий, смертоносной эффективностью боевой техники, в том числе оружия массового уничтожения (в Первой — химического, во Второй — атомного), масштабами разрушений и числом людских потерь, измерявшимся десятками миллионов — эти войны приобрели принципиально новое измерение, несовместимое со сложившейся веками системой европейских ценностей.

Гонка вооружений, милитаризация экономики при подготовке мировых войн, ведение затяжных боевых действий, затем восстановление в послевоенный период разрушенного хозяйства потребовали небывалого увеличения экономической роли государства. Тотальная мобилизация и рационирование ресурсов, абсолютный приоритет военных нужд шли вразрез с принципами либеральной рыночной экономики XIX в. Условия военного времени вели к свертыванию даже в самых демократических государствах гражданских прав и свобод, гарантированных конституциями, в том числе при отправлении правосудия, нанося сокрушительные удары по либерализму в политической сфере. Наконец, безудержная пропаганда ненависти к врагу на идеологической и национальной почве вела к чудовищным преступлениям против человечества — массовому уничтожению гражданского населения артиллерией и авиацией, этническим чисткам, организованному геноциду целых народов, разрушая духовные основы европейской цивилизации.

Октябрьский переворот 1917 г. в России, проведенный партией большевиков во главе с Лениным, основал Советское государство, провозгласившее своими целями упразднение частной собственности путем национализации всех средств производства, установление диктатуры пролетариата, беспощадное подавление ею буржуазии, построение бесклассового общества и подготовку мировой социалистической революции.

Пять лет спустя — в 1922 г. — в Италии к власти пришла фашистская партия Муссолини, обещавшая не довести до конца борьбу классов, а напротив, преодолеть ее, сплотив общество во имя национального и имперского величия. «Великая депрессия» 1929-1933 гг. нанесла новый тяжелый удар по либеральным и демократическим ценностям европейской цивилизации. В условиях глубокого спада производства, массовой безработицы, волны таможенного протекционизма, усиливших реваншистские настроения в странах, скованных диктатом Версаля, канцлером Германии стал вождь «национал-социалистической рабочей партии» Адольф Гитлер. Германский нацизм придал фашистским диктатурам, распространившимся на другие страны Западной Европы (Испанию, Португалию, Грецию, Венгрию, Румынию и т.д.) особенно наиболее одиозную, чудовищную форму расизма — борьбы за европейское и мировое господство путем порабощения и систематического истребления целых народов.

Несмотря на противоположность ценностных мотиваций и идеологий, «левые» и «правые» тоталитарные режимы сближали многие общие черты: всесилие бюрократии, ликвидация гражданских свобод, однопартийная система, превращающая любые выборы и плебисциты в фарс, всеобщая слежка и массовый террор политической полиции, отказ от духовного плюрализма, заменяемого официальной пропагандой, культ вождя, облеченного неограниченными полномочиями.

«Два тоталитарных режима, которые доминировали и во многом определяли историю Европы в ХХ веке, достигли своего апогея, — пишет бывший министр культуры Испании Хорхе Семпрун. — …В 1937 году в Париже на левом берегу Сены в рамках Всемирной выставки дерзко высились лицом к лицу два гигантских павильона. С одной стороны — нацистской Германии с гитлеровским орлом, устремленным в небо тысячелетнего Рейха, с другой — Советского Союза со статуями рабочего и колхозницы, массивной и мифической четой, поднимающей в небо серп и молот — обманчивые иллюзии диктатуры пролетариата. Однако, несмотря на афишируемую обеими системами несовместимость, между двумя монументальными зданиями подспудно чувствовалось смутное, коварное сходство»¹⁹.

Попытки западноевропейских демократий — Великобритании и Франции спасти свои интересы лавированием между тоталитарными диктатурами в надежде столкнуть их между собой закончились полным провалом: политика «умиротворения» фашистских агрессоров, венцом которой явился позорный Мюнхенский сговор, привела к советско-германскому пакту о ненападении 1939 г. и облегчила развязывание Второй мировой войны.

Она завершилась разгромом фашизма и исторической победой антигитлеровской коалиции, объединившей западные демократии во главе с США и Советский Союз в борьбе против общего врага — держав «оси». Однако восстановление былого единства и величия европейской цивилизации на основе общей системы ценностей столкнулось с непреодолимыми препятствиями, надолго отодвинувшись в будущее.

Мировые войны оказали сильнейшее психологическое воздействие на умы европейцев по обе стороны «железного занавеса», заставив их существенно пересмотреть прежние представления о месте Европы в мире, а вместе с тем о сути и историческом призвании европейской цивилизации вместе с присущей ее системой ценностей.

«Мы, цивилизации, — мы знаем теперь, что мы смертны, — с горечью писал вскоре после окончания Первой мировой войны французский эссеист Поль Валери. — … Мы видим, что бездна истории достаточно вместительна для всех. Мы чувствуем, что цивилизация наделена такой же хрупкостью, как жизнь»²⁰. В межвоенный период Освальд Шпенглер и Арнольд Тойнби смело выступили против высокомерного европоцентризма, признав культурное, а, следовательно, и ценностное равноправие всех цивилизаций, неизбежно проходящих, по их мнению, через одни и те же последовательные циклы с фазами зарождения, подъема, расцвета и упадка²¹.

В приложении в Европе этот тезис имел в виду беспрецедентный факт — исход военных действий, начавшихся между европейцами внутри Европы, был впервые решен двумя автономными, отпочковавшимися от нее ветвями европейской цивилизации, расположенными — полностью или частично — за ее географическими пределами — евроазиатской Россией и Соединенными Штатами Америки, которые и определили последствия этих войн.

Главным из них был раскол Европы «железным занавесом» на противоположные общественные системы и военные блоки с несовместимыми ценностными ориентирами. Каждая из них стала сферой влияния одной из двух сверхдержав — СССР и США, столкнувшихся в холодной войне за торжество своих идеологий в глобальном масштабе.

Другим, не менее важным, следствием двух мировых войн, прямо вытекавшим из предыдущего, явился распад колониальных империй европейских держав, ускоренный ослаблением метрополий и падением их престижа в глазах коренного населения. Завоевавшие в ходе деколонизации независимость страны «третьего мира» стали, наряду с самой Европой, важнейшим объектом, а порой и полем боя в «холодной войне».

В условиях биполярного мира, относительная стабильность которого покоилась на советско-американском ядерном «равновесии страха», европейские страны должны были волей-неволей расстаться с притязаниями на мировое лидерство не только в экономическом и военно-политическом, но в цивилизационном плане. В первые годы после окончания Второй мировой и начала холодной войн могло казаться, что удел стран Западной Европы — растворение в евроатлантическом пространстве под эгидой США, Восточной и Центральной — в «социалистическом лагере», где господствовал СССР.

Однако такое впечатление было бы ошибочным. Естественной реакцией на угрозу упадка роли Европы как одного из важнейших центров мировой цивилизации стало движение за ее объединение, начавшееся на Западе.

Проекты такого рода, вдохновлявшиеся воспоминаниями о средневековой империи Карла Великого, объединявшей все будущие государства континента (без Византии и Киевской Руси), восходят к XVII-XVIII вв. В 1613 г. герцог Сюлли, министр короля Франции Генриха IV, выдвинул план создания своего рода федерации всех христианских монархий Европы с ограничением их суверенитета (т. наз. «Великий Замысел» — Grand Dessein). В 1713 г. аббат Сен-Пьер предложил разрешать впредь споры между монархами Европы не оружием, а путем арбитража, третейского суда на основе международного права.

Еще столетием спустя великий социалист-утопист Сен-Симон опубликовал на эту же тему объемистый труд под заголовком «О реорганизации европейского общества или необходимости и средствах объединить народы Европы в единую политическую организацию при сохранении каждым политической независимости». Европейцев призывали к единству Байрон, Мадзини, Гюго, видевшие единственный путь к миру и прогрессу европейских народов в создании «Соединенных Штатов Европы». В начале ХХ века этот же лозунг получил хождение в кругах социал-демократического II Интернационала («австромарксисты» В.Адлер и О.Бауэр), с которыми полемизировал В.И.Ленин.

После Первой мировой войны аналогичные планы пропагандировали австрийский граф Рихард Куденхове-Калерги и министр иностранных дел Франции Аристид Бриан, чей план федеративной «пан-Европы» долго, но безрезультатно обсуждался в Лиге Наций.

Все эти планы терпели крушение по одной и той же причине — столкновения экономических и политических интересов национальных государств, крупнейшие из которых (Франция, Германия, Великобритания) безуспешно пытались осуществить объединение Европы под своим господством. Однако к середине ХХ века подобные притязания утратили под собой какую-либо реальную почву. Побежденные во Второй мировой войне — Германия, расколотая на два государства, и Италия были временно вычеркнуты из числа самостоятельных субъектов мировой политики, победители — Великобритания и Франция — крайне ослаблены.

В таких условиях бывший британский премьер Уинстон Черчилль выступил 19 сентября 1946 г. в Цюрихе с очередным призывом к созданию Соединенных Штатов Европы путем примирения между двумя ведущими континентальными державами — Францией и Германией, конфликты между которыми на протяжении последнего столетия служили главной причиной европейских и мировых войн. Этот призыв прозвучал всего через полгода после речи того же Черчилля в Фултоне (5 марта 1946 г.), которая дала сигнал началу «холодной войны».

За цюрихским призывом Черчилля последовали определенные практические шаги — формирование общественно-политического Европейского движения, которое провело в 1948 г. в Гааге конгресс, давший импульс к созданию Совета Европы (СЕ). Объединив впоследствии 46 европейских государств, Совет Европы, обосновавшийся в Страсбурге, провозгласил своей целью принятие европейской Декларации прав человека (1949 г.) и ее претворение в жизнь. Тем самым традиционные европейские гуманитарные и демократические ценности впервые приобрели международно-правовую основу и институциональное воплощение на межгосударственном уровне.

Следующей важнейшей вехой в процессе евростроительства стала речь французского министра иностранных дел Робера Шумана 9 мая 1950 г., предложившего объединить две базовые тогда в экономическом и военно-стратегическом отношении отрасли — производство и сбыт угля и стали Франции, ФРГ, Италии, Бельгии, Голландии и Люксембурга с тем, чтобы сделать впредь франко-германские войны «материально невозможными». Год спустя на основе плана Шумана было создано Европейское объединение угля и стали (ЕОУС), Верховный орган которого возглавил известный французский промышленник и политик Жан Монне. 25 марта в Риме шесть стран-участниц ЕОУС подписали договор о создании Европейского экономического сообщества (ЕЭС) и Европейского сообщества по атомной энергии (Евратом). Тем самым был дан старт экономической, а затем и политической, отчасти военной интеграции, ставшей с тех пор основным содержанием общественной, а во многом и культурной жизни стран Западной и Центральной Европы вплоть до наших дней. Его главный двигатель — Европейский союз, число членов которого увеличилось за полвека с 6 до 27, превратился в один из основных полюсов силы глобализированного мира.

Успехи евростроительства были изначально во многом обусловлены внешними факторами. Создание ЕОУС, затем ЕЭС произошло в эпоху, когда политическое мышление западноевропейских элит определял прежде всего страх перед мощью СССР и контролируемым им коммунистическим движением. Именно этот страх толкал их на поиски экономической помощи и военных гарантий безопасности за океаном.

Со своей стороны США были также заинтересованы в создании в Западной Европе единого экономического пространства — значительного рынка сбыта, сферы приложения капиталов и военно-политической опоры на западной оконечности Евразии перед лицом СССР.

Хотя на первых порах евростроительство выглядело лишь как экономическое продолжение Североатлантического союза, его смысл отнюдь не исчерпывался только императивами холодной войны. Он с самого начала отражал также интересы самих западноевропейских стран — как побежденных во Второй мировой войне, прежде всего Германии, стремившейся к равноправию, так и победителей, искавших рамки для контроля над возрождением мощного экономического и военного потенциала вчерашнего противника.

Главным же было то, что интеграция отвечала объективной необходимости из-за выхода производительных сил Европы за узкие рамки границ национальных государств на фоне распада колониальных империй, сосредоточившего основные интересы бывших метрополий в Европе. Именно внутренняя динамика интеграционных процессов обеспечила неуклонное развитие его вглубь и вширь, несмотря на острые конфликты между участниками, кризисы и даже откаты вспять.

Тем не менее, одних только экономических и геополитических факторов было бы недостаточно для достижения амбициозной цели, поставленной перед собой инициаторами евростроительства — создать прочное сообщество европейских народов, несмотря на разделяющие их этнические, культурные, языковые, конфессиональные различия, сложившиеся веками и никуда не исчезнувшие. Для этого необходима была принятая всеми единая система ценностей. И она действительно сложилась: «Европейский Союз основан на ценностях, которые мы все разделяем — уважении к правам человека, свободе, справедливости, демократии и господстве закона — ценностях, постепенно развивавшихся на протяжении веков и во многом обязанных христианской традиции и Просвещению. Успех европейской интеграции будет всегда уходить своими корнями в эти ценности», — утверждала канцлер ФРГ Ангела Меркель перед принятием обязанностей председателя ЕС в первой половине 2007 г.²²

Это общее ценностное измерение, закрепленное впоследствии в т.н. «копенгагенских критериях» для кандидатов на вступление в Евросоюз, помогло ему расширить свои рамки от первоначального «твердого ядра» (Франция, ФРГ, Италия, Бельгия, Голландия, Люксембург) на Британские острова, Скандинавию, Средиземноморье, Балканы. Именно оно позволило добиться сначала эрозии рудиментов фашизма на юге Европы — авторитарных или тоталитарных режимов в Испании, Португалии, Греции, а затем, после падения берлинской стены и «железного занавеса», присоединения бывших соцстран Центральной и Восточной Европы.

Конец «холодной войны» и биполярного мира, крушение режимов «казарменного социализма» советского образца ребром поставили вопрос о дальнейших судьбах европейской цивилизации с присущей ей системой ценностей — ее отношениях с США, оставшихся после распада СССР единственной сверхдержавой глобального масштаба, государствами постсоветского пространства, прежде всего Россией, великими цивилизационными центрами Азии, Африки, Латинской Америки, многие из которых, прежде всего Китай и Индия, вступили к началу третьего тысячелетия на путь стремительного экономического роста.

По мере того как общий враг — «призрак коммунизма» — уходил в прошлое, отношения Европы и США подвергались все более серьезной переоценке. Несмотря на заверения обеих сторон о незыблемости союзнических обязательств в рамках НАТО и солидарности Запада на основе общих ценностей, разрыв между их интерпретациями по обе стороны Атлантики постепенно растет. «Пришло время перестать делать вид, что у европейцев и американцев один и тот же взгляд на мир и даже что они живут в одном и том же мире, — пишет один из идеологов американских неоконсерваторов Роберт Кейган. — Пути Америки и Европы расходятся по самому важному вопросу — о силе, о ее эффективности, морали и желательности»²³. Речь идет о том, что США предпочитают силовой подход к решению мировых проблем — если надо, в одностороннем порядке («жесткая сила»), а Европа — политические решения с помощью многосторонней дипломатии в рамках международных организаций, экономического и культурного сотрудничества («мягкая сила»).

Причину этого Кейган видит в коренном изменении баланса военных сил между Европой и США в пользу последних. Отметая ссылки европейцев на различие геостратегического положения партнеров по НАТО и их исторического опыта, он обвиняет Европу в малодушном капитулянтстве перед новыми глобальными угрозами, продиктованном заботой о сохранении своего материального комфорта под прикрытием щита американской мощи. А это-де возлагает на США не только задачу обеспечения, как и во времена холодной войны, безопасности Запада, но и миссию продвижения его демократических ценностей в мировом масштабе.

Со своей стороны т.н. «старая Европа» — государства-основатели ЕС, прежде всего Франция и Германия, примирение которых положило начало евростроительству, а тесное сотрудничество («тандем») стало ее мотором, сомневаются в эффективности и целесообразности американской стратегии. Провалы Вашингтона в Ираке, Сомали, Судане, бессилие в урегулировании израильско-палестинского конфликта, неспособность предотвратить распространение ядерного оружия (Иран, Северная Корея) вызвали мощную волну антиамериканских настроений в Третьем мире, особенно мусульманском, сделав реальным предсказанное Самюэлем Хантингтоном «столкновение цивилизаций»²⁴.

Между тем разбухание дефицитов бюджета, платежного баланса и госдолга США, смягчаемое привилегией доллара как единственной резервной валюты и притоком иностранных капиталов, ставит под вопрос претензии США на навязывание их экономической модели («вашингтонского консенсуса») в качестве образца для всех остальных стран мира.

Наконец, ограничение гражданских прав и нарушения прав человека (Гуантанамо, Ирак, «секретные тюрьмы» ЦРУ в Европе и т.д.) в ходе кампании борьбы против международного терроризма нанесли тяжелый моральный удар по той самой системе ценностей, на стопроцентное воплощение которой претендуют США: вместо того, чтобы повысить притягательность этой системы в глазах представителей других цивилизационных очагов планеты, они ведут лишь к ее дискредитации.

В результате между американской и европейской моделями общества, объединенными рамками евроатлантических структур, американизацией бизнеса, быта, масскульта в Европе, наметилось определенное психологическое размежевание. Если основные принципы рыночной экономики и плюралистической демократии остаются для них общими, то по ряду немаловажных ценностных установок налицо многочисленные нюансы.

Суровые уроки мировых войн и тоталитарных диктатур заставили европейцев искать и находить компромиссы между категориями, которые выглядели еще в недавнем прошлом противоречивыми, а порой даже несовместимыми: веры и разума, индивидуализма и солидарности, свободной конкуренции и социальной защиты, рынка и государственного регулирования, наконец, защитой национально-культурной идентичности и сознанием принадлежности к единому цивилизационному центру с общей судьбой — Европе.

Именно этот синтез, пусть далеко не идеальный, объясняет сохранение европейской системы ценностей универсального измерения. «Хотят того или нет, но евростроительство осуществляется de facto на базе ценностей, которые подаются как универсальные», — отмечает директор Французского института международных отношений (ИФРИ) Тьерри де Монбриаль²⁵.

Важнейшим козырем современной Европы в глазах представителей иных цивилизаций является отказ от претензий на исключительность, попыток навязать себя неевропейским народам, принадлежащим к иным цивилизационным ареалам, в качестве образца для принудительного подражания с помощью «жесткой силы» подобно США. Для Европы романтика киплинговского «бремени белого человека» навсегда принадлежит прошлому.

Если в период деколонизации освободившиеся жители бывших колоний решительно отторгали наследие метрополий, то полвека спустя оно оказывается для них ценным подспорьем в борьбе за преодоление вековой отсталости. Именно это объясняет сохранение тесных культурных связей Великобритании не только с США и Канадой, но и с Индийским субконтинентом, Франции — с Африкой, Испании и Португалии — с Латинской Америкой.

Европу сближает с ними общее стремление сохранить свою духовную идентичность в глобализированном мире третьего тысячелетия, грозящем стереть национально-культурное своеобразие отдельных народов, стран, регионов планеты: «Европа колеблется между стремлением определить свою территорию, обычаи, правила и духом завоевания, открытия к внешнему миру, который толкает ее все дальше вперед. Она не может сделать выбор между сосредоточением на себе самой, подкрепляющим ее идентичность, и поисками новых пространств, которые отвечают ее особому гению. Это беспрестанное колебание между консерватизмом и движением является характерной особенностью европейской судьбы», — отмечает Доминик де Вильпен²⁶.

Разумеется, поиск баланса между этими противоречивыми стремлениями дается не легко. Это особенно чувствительно в отношениях между Западом самой Европы — Евросоюзом и постсоветским пространством, прежде всего Россией. Раскол Европы после Второй мировой войны — не только социально-экономический и военно-политический, но также идеологический и, следовательно, ценностный, добавил к прежним разделительным линиям между ее Востоком и Западом новую. Даже через 15 лет после падения берлинской стены, за которым последовали крах режимов «реального социализма» советского образца, а затем вступление стран Центральной и Восточной Европы в ЕС и НАТО контрасты как в уровнях развития экономики, так и в менталитете жителей западных и восточных земель воссоединенной Германии («Вести» и «Осеи») еще ощутимо дают себя знать.

Двойственность отношений между Западной Европой и Россией, вызывавшая раскол внутри элит обеих, давал себя знать по-своему и в советский период.

Партия большевиков пришла к власти как сугубо «западническая» сила — революционное крыло международной, прежде всего европейской, социал-демократии под флагом родившихся в Европе марксистских идей пролетарского интернационализма. В глазах Ленина и Троцкого октябрьский переворот 1917 г. должен был стать началом мировой социалистической революции, для которой Россия была лишь отправной точкой, подтолкнув ее в Германии.

Поэтому на протяжении первого десятилетия советской власти СССР выступал в роли знаменосца универсалистских, мессианских идей глобального масштаба, свойственных тогда европейской интеллектуальной традиции. Прошлое России осуждалось как сплошное «темное царство» реакции, православная церковь подвергалась гонениям, а из национально-культурных традиций принималось только то, что выглядело предтечей революции. При этом жесткое противостояние капиталистическому Западу, включая Европу, сочеталось с решительной поддержкой там коммунистического движения под руководством Коминтерна, обосновавшегося в Москве.

Однако по мере того, как мечты о мировой революции рассеивались, а Сталин приступал к строительству «социализма в одной стране», идейное кредо режима претерпевало существенные изменения. Сбылось предвидение философа-эмигранта Н.Бердяева, считавшего, что Третий, Коммунистический Интернационал на российской почве рано или поздно станет лишь советским изданием идеи «Третьего Рима». Модернизационный пафос индустриализации все сильнее подкреплялся мотивами советского патриотизма, в истории России подчеркивалась позитивная роль царей-строителей империи (Ивана Грозного, Петра I).

Эта смена вех получила новый мощный стимул в период Второй мировой войны, когда Сталин апеллировал к патриотическим ценностям русского народа, памяти «великих предков» — Дмитрия Донского, Александра Невского, Суворова и Кутузова. В официальной идеологии победа в Великой Отечественной войне оттесняла на задний план поблекшие воспоминания о революционной романтике Октября в качестве главного источника легитимации режима.

С расколом антигитлеровской коалиции и началом холодной войны национал-патриотические мотивы советской пропаганды переросли в агрессивный антизападный, в том числе антиевропейский шовинизм и ксенофобию. Кампании против «безродного космополитизма», за утверждение «отечественного приоритета» во всех науках способствовали самоизоляции СССР от внешнего мира, в том числе Западной Европы, где начавшийся процесс евростроительства изображался как симптом возрождения германского реваншизма под эгидой США.

Однако открытый разрыв руководства СССР с интернационалистскими истоками марксизма-ленинизма был невозможен. Только коммунистическая идеология, даже окостеневшая и потерявшая всякую кредитоспособность, оправдывала ценностями социализма провалы экономики, подавление инакомыслия, привилегии номенклатуры внутри страны. Она же обосновывала навязывание странам Центральной и Восточной Европы режимов советского образца, обеспечивала, наряду с материальной помощью, контроль КПСС над международным коммунистическим движением (несмотря на диссидентство троцкистов, а затем компартий Китая, Югославии, Албании), наконец, распространяла влияние Москвы на ряд стран «третьего мира» благодаря поддержке антиколониальных, затем просто любых антизападных движений.

Двойственность ценностного багажа Советского Союза — сочетание консервативно-охранительного, национал-изоляционистского кредо внутри страны с революционно-прогрессистским вовне объясняла контрастность образа СССР в представлении европейских элит вплоть до 70-х гг. ХХ века. Для коммунистов и их попутчиков из числа представителей левой интеллигенции СССР представлялся если не идеальным воплощением светлого будущего человечества, то во всяком случае единственным оплотом в борьбе против несправедливостей буржуазного общества, угрозы фашизма и войны. Напротив, в глазах их противников — от консерваторов и правых либералов до социал-демократов — он выглядел «империей зла», смертельной опасностью для европейской цивилизации и всех ее традиционных ценностей.

В конечном счете, именно внутренняя противоречивость советских ценностей, разрывавшихся вместе с высшей политикой послесталинского СССР между интернационалистским мессианством и имперским национализмом, сыграла важную роль в крахе режима и распаде его империи.

Эта традиционная дихотомия между Европой и Азией на духовном, цивилизационно-ценностном уровне, так и в поисках оптимальной социально-экономической модели, государственного строя, внешнеполитического курса полностью сохранялась и в постсоветской России.

С середины 80-х гг., когда заканчивалась холодная война, в политико-интеллектуальных кругах перестроечного СССР преобладали западнические, особенно европеистские настроения. «Мы — европейцы. С Европой Древнюю Русь объединило христианство, — утверждал первый и последний президент СССР М.С.Горбачев. — … Европа «от Атлантики до Урала» — это и историко-культурная целостность, объединяемая общим наследием эпохи Возрождения и Просвещения, великих философских и социальных учений XIX-XX вв.»²⁷. Отсюда вытекала горбачевская формула «Европа — наш общий дом», которой так не было суждено обрести сколько-нибудь конкретное содержание.

Данная инерция еще более усилилась в первой половине 1990-х гг., когда в коридоры власти правопреемницы бывшего СССР — Российской Федерации на короткое время пришла группа молодых представителей либеральной интеллигенции. Ее целью были провозглашены решительный разрыв с советским прошлым, создание в кратчайшие сроки основ рыночной экономики и плюралистической демократии, сближение с евроатлантическими структурами по самому широкому кругу международных проблем (Е.Т.Гайдар, А.Т.Чубайс, А.В.Козырев и др.).

Вполне определенные реальные результаты на этом пути были, безусловно, достигнуты. Однако их экономическая эффективность оказалась недостаточной, а социальная цена — чрезвычайно высокой. Между тем значительное ослабление военного потенциала России, зависимость ее экономики от кредитов международных финансовых институтов (МВФ, Всемирный банк), контролируемых США, серьезно подорвали позиции Москвы на международной арене, что вылилось в серии унизительных внешнеполитических неудач, в частности, в ходе распада бывшей Югославии, расширения НАТО и т.д.

Результатом уже в конце 90-х гг., но особенно в начале XXI века оказался крутой перелом настроений в российском общественном мнении, тяжело переживавшем болезненный пост-имперский синдром утраты роли мировой сверхдержавы. В официальном дискурсе представителей правящих кругов, среди которых все более преобладали выходцы из спецслужб и военно-промышленного комплекса, все сильнее звучали великодержавные, национал-патриотические мотивы. Начальник генштаба вооруженных сил РФ Ю.Балуевский откровенно заявил, что в его глазах Россия вообще не является частью европейской цивилизации.

Они находили идеологическую подпитку в подъеме антизападных, клерикальных и почвеннических течений, представители которых (Л.Гумилев, А.Дугин и др.) отстаивали особый «евразийский» путь для России, представляющей отдельный от Европы и Азии цивилизационный ареал с собственной системой ценностей. Она резюмировалась формулой «Державность, духовность, соборность» — слегка обновленным вариантом известной триады графа Уварова в XIX веке. («Самодержавие, православие, народность»)²⁸. Эти мотивы оборачивались эволюцией режима в сторону свертывания демократических процедур, усиления авторитарно-бюрократических методов управления, преобладанием централизма над федерализмом, усилением роли государства в экономике, ограничением независимости правосудия и СМИ.

Материальной основой подобных тенденций служило ускорение темпов экономического роста, прежде всего благодаря высоким мировым ценам на энергоносители — основной статьей экспорта России и доходов ее бюджета, обеспечив политическому руководству поддержку большинства общественного мнения. В опросах (2006 г.) более половины респондентов ответили, что России нужна демократия, но для 48% она должна быть особой, соответствующей национальным особенностям и специфике России, а для 27% она ей вообще чужда²⁹.

На вопрос о том, с какими странами России следует укреплять отношения в долгосрочной перспективе, в пользу стран Западной Европы в апреле 2003 г. высказались 32% респондентов, а всего три года спустя — уже только 24%, тогда как рейтинг стран «ближнего зарубежья», напротив, поднялся с 27 до 39%. Правда, рейтинг остальных стран оказался еще ниже — в 2006 г. он составлял у США 8%, Китая — 13%, мусульманских стран 2%³⁰.

Заключение

На фоне все более частых с конца 90-х гг. конфликтов между ЕС и Россией по широкому кругу экономических и политических вопросов — от условий энергодиалога до войны в Чечне, прав человека, демократии и свободы СМИ могло казаться, что европейская ориентация России, в том числе на ценностном уровне, надолго снята с повестки дня.

Такое мнение разделяют некоторые западные аналитики, считающие, что ответственность за это лежит на обеих сторонах. «Европа понимает — со всех сторон она может столкнуться с серьезными вызовами. Но чувствует себя, как всегда, центром мира и считает, что она должна поэтому стабилизировать свое окружение через экспорт так называемых гуманитарных ценностей, или западных либеральных ценностей, — констатирует директор программ России и СНГ Германского совета по внешней политике Александр Рар. — … Интересный пример — попытки интегрировать Турцию в Европу через либеральные ценности. Ведь можно было бы подумать о том, чтобы Россию тоже в Европу включить. Но этот вариант сейчас отключают, понимая, что это слишком дорого и трудно, приведет к слишком большой неразберихе. Все меньше и меньше людей сейчас будет придерживаться идеи России внутри Европы. Процесс идет в противоположную сторону»³¹.

Стремясь преуменьшить такую опасность, некоторые российские политики предлагают своеобразную гипотезу, согласно которой ценности России и Европы по существу идентичны, а западная критика России за отступления от демократии или нарушение прав человека отражают всего лишь банальные конфликты финансово-экономических интересов «хозяйствующих субъектов», в частности продавцов и покупателей энергоресурсов.

«Сегодня с Россией пытаются вести дела с упором на «разрыв в ценностях». Это непродуктивно. Ценности могут быть близкими, а интересы — расходиться. Даже у стран Евросоюза, ценности которых отданы в Брюссель, интересы подчас разные. Россия принимает европейские ценности. Они нисколько не угрожают ее интересам», — уверяет председатель комитета Совета Федерации по международным делам Михаил Маргелов, призывая «приспособить европейские ценности к условиям всех стран «европейского времени»³². Данная точка зрения выглядит явно противоречиво — если ценности одни и те же, то нет и необходимости приспосабливать их к тем или иным интересам, будь то России к ЕС или наоборот.

Тем не менее, высказываются и иные, гораздо более реалистичные оценки перспектив отношений России с Западной Европой в духе трезвого прагматизма. Они исходят из того, что объективные реалии глобализированного многополярного мира начала XXI века властно диктуют России и Евросоюзу необходимость поисков общего знаменателя на уровне как интересов, так и ценностных установок, которые больше совпадают, нежели сталкиваются. Следовательно, попытки обусловить поиски компромиссов по конкретным вопросам материального порядка предварительным консенсусом по ценностным категориям заведомо контрпродуктивны: «В отношениях с ЕС помогла бы деидеологизация наших обсуждений, взаимный выбор в пользу перевода нашего сотрудничества на прагматическую основу, поиска выверенного баланса между общими ценностями, интерпретации которых неизбежно разнятся, и общими интересами. Все остальное пройдет само — по мере выработки взаимодействия в совместной работе», — отмечает министр иностранных дел РФ Сергей Лавров³³.

Неоднозначность отношений между Россией и Евросоюзом на уровне совместимости систем их ценностей — отнюдь не уникальное явление. Она лишь отражает противоречивость двух ведущих тенденций мирового развития в начале третьего тысячелетия нашей эры: к нивелировке национально-культурной специфики под давлением глобализации экономики, науки и техники, масскульта, быта, с одной стороны, и, как реакция на него, к подчеркиванию этноконфессиональной идентичности, приобретающими порой агрессивные формы национализма, ксенофобии, религиозной нетерпимости, с другой.

Игнорирование этого объективного противоречия чревато катастрофическими последствиями вплоть до «столкновения цивилизаций», на опасность которого указывал Хантингтон, в частности, в связи с подъемом исламского фундаментализма³⁴.

Эта проблема, вышедшая далеко за рамки научной полемики, привлекает все более пристальное внимание практических политиков как в России, так и в ряде стран ЕС, где она имеет не только внешнее, но и внутреннее измерение (ксенофобская пропаганда экстремистских группировок против иммигрантов, сепаратистские движения и т.д.).

В данном контексте привлекает внимание инициатива столь различных в цивилизационно-ценностном плане стран на периферии Европы, как Испания и Турция, выдвинувших идею «Альянса цивилизаций» на основе общих ценностей при уважении культурной и конфессиональной специфики каждой. «Угроза раскола мира по цивилизационному признаку становится одним из главных вызовов нашего времени, — подчеркивается в официальном «Обзоре внешней политики Российской Федерации», опубликованном МИД РФ в марте 2007 г. — Развитие межцивилизационного диалога в этих условиях становится одним из важнейших элементов нашей внешнеполитической стратегии»³⁵.

Подводя общий итог, можно прийти к выводу, что к началу третьего тысячелетия европейские ценности по-прежнему представляют собой чрезвычайно важную, хотя и не единственную часть общечеловеческих, которые далеко не исчерпываются только ими. Главная проблема, с которой сталкивается глобализированный, но все более многополярный мир в XXI веке — поиски модели гармоничных взаимоотношений различных цивилизаций путем сочетания присущих им систем ценностей, которые должны не исключать, а дополнять и обогащать друг друга. Любой иной путь поведет человечество только к катастрофе коллективного самоубийства.